Серж Брюссоло

Печальные песни сирен

АПОКАЛИПТИЧЕСКАЯ МЫШЬ

Cначала в потолке станции метро появляется трещинка. Крик-крак-криик-криик… Никто, конечно, не слышит этих звуков, заглушаемых поездами. А они едва напоминают писк мышки, которой наступили на хвостик. Да и свод к тому же высок. И кому пришло бы в голову посмотреть в метро на потолок, чтобы узнать, что происходит наверху? Разве что бродяге, развалившемуся на платформе. Но кто прислушается к нему, испусти он вдруг тревожный крик?

Трещина расширяется от вибрации стен туннеля. Она увеличивается с проходом каждого поезда. Крииик-крииик…

На платформах — наплыв толпы; она возобновляется с каждым притоком служащих, закончивших работу. Вагоны берут приступом: тела потные, специфически пахнет из-под мышек, резинки трусов врезаются в почки, влажные липкие носки сползают внутрь башмаков.

Через какое-то время все это скопище людей обдаст самым сильным в их жизни душем. Вероятно, последним.

Все происходит над ними. Почва разжижается, земля приходит в движение, тектонические слои скользят или… что еще? Какой геологический феномен неустанно будут пережевывать газеты в последующие три года?

Но пока все сосредоточено в писке мыши: криик-криик-криик… В писке, предвещающем апокалипсис, конец света. Этой мыши придавили хвостик, она пищит от боли…

На платформе — Наша [1] , Лиз хорошо ее видно. Она там, пощипывает свою гитару, прислонившись к бетонному столбу. Тоненькая блондинка норвежского типа, волосы заплетены в косички. У нее молочно-белая кожа и вид вечного подростка. Кажется, будто она очеловеченный фантом в третьем измерении. Напевает Наша песню собственного сочинения. К этому у нее всегда был талант. Она красива. Выглядит моложе своих двадцати пяти лет. Лиз хотела крикнуть ей: «Беги, здесь сейчас такое начнется!» Увы, она не может. Во сне никогда не удается закричать, а если и удается, в таком случае просыпаешься и уже невозможно установить отношения с людьми, оставшимися заложниками кошмара.

Наша… с гитарой и в маечке, под которой торчат маленькие грудки вечного подростка. Волосы девчонки такие белесые, что кажутся почти обесцвеченными. Лиз все еще слышался девчачий голос, когда во дворе школы она безапелляционным тоном повторяла: «Мое имя пишется Naszia, но произносится Наша».

Спешащие служащие не обращают на нее внимания, и тем не менее она там, затерянная в чреве метро, на глубине десятков метров от поверхности. Как и все окружающие, она спустилась в эту могилу по собственной воле, не отдавая себе в этом отчета. Время отсчитывает последние секунды.

Трещина на потолке расширяется с неимоверной быстротой, ломая облицовочные плитки. Неожиданно она превращается в широкую длинную ящерицу, ог-ром-ную, бездонную, и тысячи тонн воды обрушиваются сверху. Грохот… страшный грохот. Он заглушает все, даже вопли ужаса. Гигантская волна заливает станцию, устремляется в туннели и переходы, яростно разбивается о подножия эскалаторов. Сила ее так мощна, что она сплющивает вагоны.

Где же Наша? Трудно сказать. Лиз хотелось бы обуздать кошмар, сделав его менее безумным, но это ей никак не удается. Она все еще стоит на одном месте, наверху главного эскалатора. Беспомощный свидетель катастрофы.

Шум воды невыносим. А еще виден разверзшийся свод, из которого низвергается бурный поток, заливающий весь метрополитен. Гитару Наша вращает водоворот. За одну минуту станция превратилась в сточный канал, подземный канал, гнавший яростную волну. Все это стало страшным сном для Лиз Унке… Лизы, Лиззи, как звала ее младшая сестренка Наша. Все это стало кошмаром для многих горожан в последующие три года. Кто среди спасшихся не раз будет переживать эти образы, вызывающие тошноту, приближающие к грани безумия? Лиз не видела, как умирала Наша. Кошмарный сон существовал лишь в ее подсознании, но она знала, что все происходило именно так. Она знала это по роду профессии. За это ей и платят, чтобы она вне очереди спускалась в преддверие ада.

Другим, может быть, и удалось бы все позабыть, но ей никак не представляется случай.

Криик-криик. Именно таким писком начинается кошмар, писком мышки, которой прищемило мышеловкой хвостик. Криик-криик-криик.

— Сначала в потолке появилась щель, — бормочет Лиз незнакомым ей голосом. — Оттуда хлынула вода, все быстрее и быстрее. С ужасающим гулом. Будто… будто порвался живот, набитый камнями. Вода падает на меня, сплющивает.

Эстер Крауц, психолог, ворочается в своем кресле, не говоря ни слова. Это обычная женщина с седыми волосами, одетая на манер продавщиц в супермаркете. «Почему у меня такое впечатление, будто она специально переодевается для встречи со мной? С другими она ведет себя по-другому? Одевается ли она приличнее, когда беседуете пациентом другого социального уровня?»

— Лиззи, — мягко говорит Эстер, — мне хотелось бы, чтобы вы думали над словами, которыми описываете мне катастрофу.

— Что? — недовольно переспрашивает Лиз Унке.

— Мне иногда кажется, что эта драма для вас предлог, а на самом деле вы хотите говорить со мной о других вещах.

— О чем же, Господи! Вы находите, что этот ужас не так ужасен?

— Не совсем так. Но слова, Лиз, ваши слова. Потолок взрывается, «как живот». Вода, падающая из трещины. Вам хорошо известно, что у начинающей рожать женщины отходят воды. — Лиз закрыла веки, внезапно налившиеся свинцом. — Напоминая о вашей профессии, — продолжает Эстер Крауц, — вы часто используете журналистскую метафору, модную в свое время. Вы говорите, что вы «стальной утробный плод».

— Это не мое, — возражает Лиз. — Это из терминологии тех, кто спускается под воду. Водолаза, с его большим медным шлемом и длинным шлангом для подачи воздуха, легко сравнить с внутриутробным плодом, удерживаемым пуповиной.

— У меня хороший слух. Я не глухая и слышу, как вы регулярно повторяете это сравнение из сеанса в сеанс. Вы зациклились на нем из-за многократного повторения. — «О! — мысленно вздохнула Лиз. — Свод — это, конечно же, живот беременной женщины, а отход вод — признак начала родов…» — Я спрашиваю себя, не пользуетесь ли вы катастрофой, чтобы сообщить мне о вашем желании иметь ребенка. — Эстер прятала глаза за своими большими очками. — Или о том, что вы боитесь стать матерью.

— Я прихожу сюда поговорить о драме, — сухо ответила девушка. — Служба меня обязывает. Все бригады, участвовавшие… в спасательных работах, прибегают к помощи психолога.

— Верно, — отозвалась Эстер. — Но со дня катастрофы прошло уже три года.

— Для вас, возможно, — бросила Лиз. — Вы уже сняли траур. А я сталкиваюсь с этим ежедневно… Каждый раз, как влезаю в свой скафандр, чтобы спуститься в метро.

— Почти все в этом городе потеряли кого-то во время этого печального события. Одни — жену, другие — мужа или детей. Вы лишились Наша, вашей сестры, не так ли? Но вы никогда об этом не рассказывали. Почему?

Лиз колебалась.

— Потому что Наша, быть может, не мертва, — выдохнула она. — Нельзя отрицать, что уцелевшие в воздушном мешке могли выжить.

Эстер Крауц огорченно прищелкнула языком.

— И вы действительно в это верите? Вы не желаете смириться с реальностью. Прошло три года, а вы ни на шаг не продвинулись в вашем скорбном труде. В тот день остановилось течение вашей жизни. Думаю, вы сознательно наказываете себя за то, что пережили Наша. Вам хочется завести ребенка, но вы запрещаете себе сделать это.

Лиз не хотелось спорить с ней. Эстер Крауц же наседала вовсю, рассуждая без основательных доводов; ее видение мира было ограниченным. Она принадлежала к тому типу людей, которые непоколебимо верят в домыслы оппозиционных журналов.

На бюро зазвенел маленький электронный будильник, объявляя об окончании беседы.